Предисловие (отрывок)
Как известно, «Аквариум» — это не рок-группа, а образ жизни. Вероятно, поэтому мне всегда хотелось иметь на книжной полке подробную автобиографию Бориса Гребенщикова. Желание это увеличивалось по мере выхода воспоминаний Анатолия Гуницкого, сооснователя группы («Так начинался "Аквариум"»), и ключевых участников «клас- сического состава»: Всеволода Гаккеля («"Аквариум" как способ ухода за теннисным кортом») и Андрея Романова («История "Аквариума". Книга Флейтиста»). Даже мама Бориса написала книгу о нем (Людмила Гребенщикова. «Мой сын БГ»). Только сам БГ хранил мемуарное молчание.
Некоторое время я говорил себе, что и у «Джорджа», и у «Севы», и у «Дюши» была жизнь «после "Аквариума"», позволившая им взглянуть на вещи со стороны, тогда как для «Боба» это — вечное настоящее, не группа и даже не образ жизни, а состояние, в котором он пребывает и параметры которого определяет сам. Но однажды, просматривая сотни гребенщиковских интервью, бережно собранных на сайте «“Аквариум”. Справочное пособие для БГ-логов и аквариумофилов», я понял: такая «невидимая книга» существует и пишется в постоянном режиме — нужно лишь сделать ее видимой! Что подразумевает отнюдь не расшифровку песен БГ в (псевдо-) биографическом ключе, а внимательное прочтение тех же интервью, даваемых им с фатализмом праведника всем желающим, его прозы, радиопередач, автобиографических заметок, сопроводительных текстов к альбомам…
Книга составлена на основании известных источников и следует привычной канве истории творчества БГ и «Аквариума»; ряд подробностей уточнялся непосредственно у Бориса. Тем не менее это скорее художественное, чем документальное произведение. Составителя интересовали не факты как таковые, соответствие слов вещам, но те моменты в высказываниях главного героя, когда слова перестают значить то, что они значат, и становятся «снами о чем-то большем», творчески преображенной действительностью, миром БГ. Будем считать эту книгу — «фикшн», рок-н-ролльным романом.
1987 год (отрывок):
Итак, Студия юного техника закрылась на вечный ремонт — дирекции наконец донесли, что кружок звукозаписи обжили далеко не пионеры. Прозорливый Андрей Владимирович Тропилло давно успел унести из студии мастер-ленты всех альбомов, сделать с них копии, талантливо замаскировать копии под оригиналы и спрятать копии в тех местах, где их должны будут искать, «если что». Где были спрятаны сами оригиналы, никто уже и не спрашивал.
Полтора года нам было негде писаться, и только шантажом мы принудили «Мелодию» дать нам студийное время. Таким образом мы впервые попали в официозную советскую студию. После ставшего нам почти родным приюта юных техников работа в цитадели советской музыки оказалась тяжелым испытанием. Было странно находиться в месте, где все устроено по принципу максимального пренебрежения к людям, играющим музыку, и тем, кто записывает ее, словно процесс записи есть тяжелый труд на благо Родины, наподобие целины или строительства БАМа, и он по определению не должен быть легок и приятен. Этот невидимый флер до сих пор висит над всеми студиями, связанными с «Мелодией», только теперь к нему добавилась разреженная атмосфера постимперской нищеты. Но, несмотря ни на что, мы ухитрялись получать удовольствие даже там.
«Равноденствие» было записано в неудачное время. Альбом был готов в 1986-м, его нужно было писать вместо перестройки и концертов в «Юбилейном», он должен был быть наиболее близким к тому, что «Аквариум» представляет из себя на самом деле. Он не материализовался по не зависящим от нас причинам, в первую очередь — из-за смерти Куссуля. Увы! мне жалко песен. Одна из лучших песен к альбому существует, но даже не закончена. Такой, судя по всему, она и останется.
Хотя звукорежиссер и отнесся к нам с неожиданной симпатией, результат все равно получился громоздким. Стоит сказать, что вторая сторона «Равноденствия» изначально должна была быть совсем другой, однако, по причинам объективно печальным, три необходимые песни даже не стали дописываться. Их место заняли «Золото», «Аделаида» и «Поколение дворников» — тоже неплохие произведения, но явно не из этого альбома.
«Равноденствие» было лебединой песней «Аквариума» 80-х годов. Мы уже не вмещались в одну группу — нас физически было слишком много, со слишком разными интересами и подходом к делу. Сакмаров был прав, когда определил «Равноденствие» как гимн — лебединой песне темп гимна вполне приличествует. В статье на задней обложке пластинки критик Александр Кушнир также писал, что она — осень, закат группы; встречаясь, мы с ним до сих пор смеемся по этому поводу.
Время звало двигаться дальше. Трудно было бы сказать куда, но — неведомо для нас — капкан уже был готов распахнуться. После смерти Саши Куссуля образовалось пустое место, там, где должна быть скрипка. Новой струнной секцией стали Андрей Решетин (Рюша) и Ваня Воропаев — куссулевские знакомые, когда-то игравшие вместе с ним, что было для нас достаточной рекомендацией. В «Дереве» на «Равноденствии» потребовался аккордеон, и Гаккель привел своего давнишнего знакомого Сережу Щуракова. Такие музыканты, как Щураков, появляются на свете редко, один-два на поколение. «Аквариуму» очень повезло, поскольку он играл с нами на протя жении почти десяти лет. Когда позднее «Аквариум», чтобы укрыться от чрезмерной славы, которая начала радиоактивно действовать нам на мозги, временно ушел под радар и организовался «БГ-Бэнд», Сережа стал его главной музыкальной опорой. В 1995—1996 годах, во время лондонской записи «Навигатора» и «Снежного льва», любопытные музыканты из других групп старались хоть одним глазком взглянуть на это русское чудо и тайком узнавали, нельзя ли как-то залучить его к себе на запись. Однако Сережа стеснялся и отказывался. Тогда же, в 96-м, мы с «Аквариумом» и Кейт Сент-Джон приехали на запись в деревню к Роджеру Ино, брату Брайана Ино. Остановились в сельской английской гостинице, вечером сидели в гостиничном баре на два столика и тихонько пели песни. Мы пили, Сережа — нет. Постепенно лед тронулся, и песни стали чуть громче, не переходя, впрочем, порога вежливости. Тут-то мы и начали уговаривать его записать альбом русских народных песен. Он отнекивался, но было видно, что ему хотелось. Дело кончилось тем, что он встал и начал играть, приплясывая при этом. Гостиница затряслась, стены заскрипели — веса в нем было прилично. Хозяин гостиницы прибежал, чтобы попросить нас остановиться и не будить гостей: дело было поздно ночью. Но, услышав Сережину игру, встал за дверью и слушал.
Ни просьб, ни жалоб — он заслушался. Никто не пожаловался, его игра зачаровала всех.
— Изменился ли русский рок, выйдя из подполья?
— Достаточно самой маленькой приманки, чтобы люди всё бросили — зачем музыка, когда и так носят на руках и поят водкой? У меня исчезло ощущение открытых горизонтов, которое было раньше. Исчезло в связи с паучьей борьбой за власть и деньги, которой все заняты в рок-клубе уже полгода. Если бы на Западе музыканты занимались тем же самым, не было бы ничего — ни «Битлз», ни «Стоунз». Если музыкант хочет заниматься политикой — пусть идёт в политики. Такие идеи по поводу рок-утопии могут кончиться лишь рок-37-м годом.
— Ощущаешь ли ты себя по-прежнему «героем рок-н-ролла»?
— Мне очень радостно, когда говорят, что мы стали частью истэблишмента, поскольку означает, что мы перестали быть героями в глазах этих людей. Мы никогда и не стремились ими быть, о чем и пели всю жизнь. Возможно, я давал для этого поводы. Что ж, если я стал героем, то это действительно моя вина. Сначала из нас делают героев, а потом по нам начинается стрельба. Только стрельба-то идет не по мне, а по некоему Борису Гребенщикову. Я не мессия, — это сто процентов! Я герой не там, где они видят. И там, где я герой — туда никто не попадет. Об этом сказано в «Серебре Господа моего»: «Туда, куда я — за мной не уйдет никто». Я не занимаюсь спасением человечества. Мне никто не поручал такой миссии, и я не чувствую её в себе. Я стараюсь показать, что есть альтернатива. Альтернатива принятому мировосприятию.
Времени как такового — нет. Есть определенное музыкально-магически фактическое поле, которое для меня абсолютно реально. Как у Клиффорда Саймака в «Театре теней». Только здесь не тени, здесь потенциалы всех людей: Толкиена, «Битлз», это поле ненаписанной музыки. И я существую там, и потихоньку разбираю те песни, которые там находятся. А существуя там, и здешний мир воспринимаешь по-другому. Любой фантом мы оживляем сами. Время — фантом, так же, как и черти, деньги, власть. Этот фантом приходит и нас съедает. Он становится сильнее, а мы слабее. Мы отдаем ему наши силы. Майк стал писать стерильные песни. Рок-н-ролл — это изначально опасность. Это — нож в кармане. А мы все сейчас производим впечатление, что у нас его нет, а главное, никогда и не было. Рок-н-ролл — это то, как человеческая душа, отдельно взятая или с друзьями, поднимается с самого низа до самого верха. А мы сейчас пытаемся въехать в рок-н-ролльный рай на спине организации.
2010 год (отрывок)
— Какое главное отличие Вятки от Сан-Франциско?
— В том-то все и дело, что я никак не могу отличить Вятку от Сан-Франциско. Каждый раз, попадая в Сан-Франциско, ищу белую беседку над рекой, а в Вятке никак не могу найти перекресток Эшбери и Хайт. Но я уверен, что еще немного, и эти любимые мною города незаметно для обыденного глаза сольются в один, и знающие путь смогут легко переходить из одного в другой — от Трифонова монастыря прямо к церкви святого Джона Колтрэйна, например.
— Каких именно художников вы предпочитаете?
— Я обожаю художника по имени Жерар Давид, который писал в ХV веке. Каждый раз, когда я хожу в лондонскую Национальную галерею, иду к его картинам. Еще очень люблю Клода Моне. Я считаю, что Моне — лучший художник, который был за последние 400 лет. Его картины вызывают во мне безбрежную детскую радость. От них сложно оторваться, и мне хочется смотреть на них бесконечно.
— Его влияние отразилось в ваших картинах?
— Конечно! Во всем, что я делаю, есть влияние Клода Моне: в том, как я завтракаю; в том, как я пью кофе; в том, как я открываю бутылки французского вина... Моне вообще оказал на всю мою жизнь очень большое влияние.
— Как вы думаете, что бы он сказал, если бы увидел ваши работы?
— Он убил бы меня мольбертом! Или оторвал бы ногу от мольберта и бил бы меня ею, пока я не умру. И был бы, наверное, прав.
— Верите ли вы в левитацию?
— Я сам этого никогда не видел. Но знаю двух людей… Один из них — знакомый профессор, который лично видел, как тибетский лама, читая мантры, поднимался над землей примерно на метр. Второй — настоятель горного тибетского монастыря, с которым мы познакомились, когда жили в Катманду. Так вот, когда я спросил его про левитацию, он ответил: «Ну кто же по молодости этим не баловался!»
— Почему же вы не попросили этого настоятеля из монастыря научить вас летать?
— Зачем?
— Так пробки жуткие в городе! Облетать.
— Думаю, если вы полетите над Москвой, вас пристрелит первый же мент. Или второй. Или поймают, посадят на минус второй этаж Лубянки, и профессора будут тыкать в вас разными датчиками, чтобы использовать в оборонных целях. И никто больше про вас ничего не узнает.
— Скажите, что происходит с нами после смерти?
— Вы меня с кем-то путаете.
— Если бы вы оказались у Жемчужных врат Рая, какие слова вы хотели бы услышать от Святого Петра?
— Добро пожаловать! Где ты пропадал так долго?
— Несколько слов нашим читателям. Может, какие-то пожелания?
— В этот раз я скажу старинную русскую мантру:
Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заставил
И лучше выдумать не мог...
А я — мог.
— Вам, наверное, юные музыканты несут на прослушивание десятки дисков...
— В огромном количестве. Слушаю редко и первое, что попадется: времени и желания мало, тем более составить протекцию я не могу.
— И часто дальше первой песни хочется слушать?
— Иногда. Например, в Cаратове мне принесли диск девушки, которая водит трамвай, а в свободное время поет. И очень неплохо поет.
— Как и когда создавались песни, составившие альбом «Наша жизнь с точки зрения деревьев»?
— Летом 1987-го мне посчастливилось прожить в тогда еще не тронутой цивилизацией деревне на Валдае. Я гулял по пророческим холмам, резал по дереву и, сидя на солнышке у избы, играл на гитаре. В этой идиллии — совершенно неожиданно для меня самого — начали писаться песни, совсем не похожие на то, что «Аквариум» играл в предыдущие несколько лет, — я имею в виду музыку, вошедшую в «День серебра», «Детей декабря» и «Равноденствие».
— Почему же альбом был записан не в 1987 году, а только сейчас?
— Мы не записали его сейчас. Все, что могли, мы записывали тогда. Но, к сожалению, в то время студия Андрея Тропилло, где мы писались в 80-е, была закрыта при непосредственном участии Комитета государственной безопасности. Андрею пришлось все пленки, оставшиеся за восемь лет записи, зарывать где-то в парках, чтобы их не конфисковали. Ситуация была крайне аховая. Записывать в то время нам физически было негде. Мы сумели запугать начальника управления культуры Санкт-Петербурга, который пришел к нам на концерт. В итоге он заставил фирму «Мелодия» выделить нам время на запись альбома «Равноденствие». Но это было одноразово, и «Мелодия» загнула нам такие условия, что вернуться туда уже было нельзя. После этого они больше ни разу нас и не взяли, так как страшно нас боялись. Нам было очень неудобно работать. Таким образом, два альбома «Аквариума» — «Наша жизнь с точки зрения деревьев» и «Феодализм» — оказались вне студии.
— Песни, написанные 20 лет назад, не потеряли своей актуальности?
— Большая часть из тех песен очень соответствует тому, что происхо- дит сегодня. Но, естественно, какие-то вещи остались в том времени. Песня «Нами торгуют», например. Раньше было удивление, что нами торгуют… Теперь это уже, конечно, не удивляет.
— Вам не бывает стыдно за какие-то минуты эйфории, скажем, за то, что вы разделяли общие надежды в 1987 году: «Я вижу признаки великой весны»?
— Чего тут стыдиться? Я видел признаки великой весны. Я и сейчас их вижу. С политикой это никак не связано. А кто не видит признаков великой весны, к тому она и не придет. Мне с детства все время казалось, что вот-вот наступят новые времена. Самое смешное, что иногда я оказывался прав, и эти новые времена наступали. Так было в начале 60-х, когда в довольно унылом советском пейзаже вдруг появилась музыка и расцветила его невиданными на земле красками. Так было в конце 70-х, когда в газете появилась небывалая в советские времена заметка о появлении над Петрозаводском летающей тарелки, и кто-то из нашей компании ворвался в свою лабораторию с криком «Наши в городе!» — и действительно, вскоре настали совсем новые времена. А потом в конце 80-х, когда писались «Партизаны полной луны», — и снова все сбылось. Новые времена всегда вот-вот подоспеют, вот уже видна их заря, я уже чувствую запах нового ветра.
